Шаг у Пруссии по обыкновению четкий, стремительный, отчеканенный; руки - глубоко в карманах брюк. Сапоги, еще пару часов назад старательно начищенные до матового блеска, решительно месят жидкую грязь, в которую раскисла дорога.  Гилберт неосознанно опускает голову все ниже, прячет подбородок в шерсти насмешливо легкого шарфа, в кулаки сжимает подкладочную ткань карманов. Зябко и дует; сентябрь в этом году выдался особенно непредсказуемым - погода все время капризничала: то ярким и теплым солнцем подразнит, то уныло скулит моросящим с неделю дождем. На щеку с дерева падает тяжелая капля, Гилберт невольно улыбается, почему-то вспоминая Кельнский собор. Когда-то он зарекся приезжать туда с шарфом - неутолимый яростный ветер посрывал их не с один десяток, в какие бы узлы Пруссия их ни завязывал. Он смеялся, пытался поймать за кончик ускользающую ткань и, в который раз потерпев поражение, прятался в соборе. Камень под ладонью холодный и шершавый; лежа на массивной деревянной скамейке и глядя на витражи, Гилберт знал, что там, за окном, холодно даже в начале июля. И где-то наверняка валяются или цепляются за деревья его многочисленные шарфы.
Ворона каркает так внезапно, злобно и громко, что Байльшмидт, выдернутый ее воплем из воспоминаний, вздрагивает всем телом. А затем ускоряет шаг. Он немного раздражен и не может понять, какого вообще черта идет сейчас по этой грязи и мерзнет; Людвиг даже не был в состоянии выразить причину, по которой так упорно и срочно звал его обсудить что-то невнятное. Гилберт сплевывает на землю и ядовито усмехается.
Наверняка, только поэтому я здесь и так скоро.
Он резво взбегает по монолитным каменным ступеням и звонит в дверь, едва ли замечая, как волей - неволей на губах расплывается снисходительно-насмешливая ухмылка.

Отредактировано Gilbert Beilschmidt (2009-05-12 23:02:31)

В ожидании перед дверью, Гилберт то и дело начинал переминаться с ноги на ногу, тут же себя одергивая. Пальцы у него были ледяные и гнулись неохотно. Вынув ладони из карманов, он посжимал кулаки, пытаясь согреться; а вдруг услышав шаги, невольно дернулся поправить шарф, но быстро отдернул руки назад. Дверь отворилась и явила за собой нечто, чему тонкий и гибкий ум Гилберта дал приблизительную характеристику "Запад".
Упомянутый "Запад" представлял собой весьма убогое зрелище: с кругами под больными глазами, всегда нарочито аккуратный, он даже не заметил сегодня у себя сбившихся манжетов. Чрезмерно тщательно, словно силиконовая шапочка для бассейна, прилизанные к голове волосы, напольная плитка, отражающая предметы немногим хуже зеркала, сбивчивая и торопливая речь - все просто кричало о том, что "Запад" нервничает.
Из приветливой и располагающей (номерной код - 76, ремарка: "для тех, кто угоден великому мне или крайне симпатичен", дневники Пруссии, том 18, серия "заметки о поведении великого меня"), как расценивал ее сам Гилберт, улыбка моментально превратилась в откровенно брезгливый оскал (3, "какая-то гадость",18). Невольно наморщив нос и сделав бесполезную попытку снова улыбнуться по-доброму (результат не классифицирован), он нервным, рваным движением дернул левый манжет рубашки брата, приводя в порядок.
Дело дрянь.
Слушать, что же такого нетерпящего отлагательств хочет поведать Германия, Пруссии расхотелось, напротив, он едва преодолевал желание быстро унестись отсюда как можно дальше.
- За-а-апад, - протянул он несколько дольше, чем того требовала ситуация; что бы такого сказать, не шло в голову совершенно.
Раздевался Гилберт особенно тщательно и медленно, видя в этом действе шанс придумать подходящую фразу. Протягивая пальто, у него даже защемило сердце: убегать в такой холод без одежды не хотелось совершенно, но, если приспичит, он рискнет испытать свой организм.
- Чистенько у тебя тут, - все же выдавил он спустя какое-то время, - не иначе, как заняться нечем?
Он особо и не ждал ответа, расценивая сам для себя сказанную фразу за шпильку, потому тут же продолжил:
- Чертовски замерз! Давай чего-нибудь выпьем. - хлопнул Людвига по плечу и пошел вперед него вглубь дома - смотреть на Германию не хотелось. - Видал, во что твоя хваленая дорожка превратилась?

Отредактировано Gilbert Beilschmidt (2009-05-14 00:37:58)

Звук закрывающегося замка ножом прошелся по нервам Пруссии, неприятные мурашки пробежали по спине вдоль позвоночника, чтобы тяжелым комочком напряжения засесть в области копчика. Он непроизвольно оглянулся через плечо, всего лишь один раз дернув веком, с должным чувством достоинства принимая перекрытый путь к бегству. Разумеется, если бы и пришлось, сбежал бы Пруссия с городостью, так, что никто и не подумал бы, что это именно бегство. Во всяком случае, так ему казалось.
Он вновь вымученно улыбнулся Людвигу и нарочито весело, оживленно и заитересованно сказал:
- Чай - отличная идея, Запад! - направляясь на кухню, он не мог избавиться от неприятного ощущения, что брат не поведает ему ничего особо привлекательного и интересного; Байльшмидт был не таким идиотом, чтобы не понять: у Германии проблемы. Когда-то такое поведение вызвало бы в Гилберте непреодолимое желание защитить Запад от напастей, прикрыть полой плаща, выхватить мечь и к черту отправить всех обидчиков. Потом, обязательно весело смеясь, потрепать его по голове, стиснуть в объятиях и насмешливо так, с вызовом :"Видал, как я их, а? Вырастешь, будешь большой и сильный, тоже так сможешь". Он бы научил особо красочному приему, показал бы действенный удар. Но Людвиг давно не тот малыш; вырос, возмужал. Холоден, исполнителен, самостоятелен... настолько самостоятелен, что уже совершенно не нуждается в наставнике. Не нуждается в Пруссии.
Гилберт слегка опускает голову, смотрит в пол и невесело усмехается самому себе. Видеть Людвига в смятении сейчас было странно, когда уже смирился с осознанием того, насколько он ныне силен.
Входя в такое знакомое помещение кухни, что помнишь, где какая баночка со специями находится, Гилберт уже являет собой полную уравновешенность. Подавил удивление, натянул улыбку, достойную веры в свою искренность. Он раскованно и несколько пренебрежительно садится на стул. Какое ему дело до того, что в этой привычной кухне уже несколько лет как сменились расположение баночек со специями и расцветка зановесок.

В доме Германии сейчас холоднова-то и сыро; даже после пары глотков горячего чая Гилберт не может отогреться. Двумя ладонями он обхватывает свою кружку, наклоняется к ней лицом, будто понюхать.  По правде говоря, он совершенно не разбирается в сортах чая, просто нос замерз, и хочется согреть его паром.
Все кажется непривычным: кружка, из которой он пил, казалось бы, много лет подряд, атмосфера в доме, да и сам Германия. Пруссия завороженно наблюдает ворошащиеся чаинки на дне.
Просто слишком пуст и далек теперь. Просто время течет для всех по-разному. Просто то, что было когда-то, уже не вернется и не повторится.
Слишком давно Гилберту нет нужды думать о куске хлеба и о войне. Слишком давно Пруссия не существует обособленно, не задирает нос кверху, не бережет границы и не захватывает новые территории. Слишком давно. Он умер в том тридцать седьмом, здесь и сейчас - всего лишь его тень. Тень, неприкаянно слоняющаяся по местам былой славы.
Гилберт встряхивает головой; он гонет, гонет эти проклятые мысли.
Сколько, черт побери, можно жалеть себя?!
Он делает большой глоток, обжигающий язык и горло, и смаргивает невольно выступившую слезинку в левом глазу. Чертов чай ошпарил, но не согрел.
Когда Людвиг просит о помощи, Пруссия хмурится. А потом насмешливо выплевывает:
- Боже правый, ниужели все так плохо, что ты просишь меня? - он интонационно выделяет последнее слово, подчеркивает. Пусть это самоирония, но даже его, надменное и самодовольное, чувство собственного достоинства не позволяет настолько себя переоценивать.
Он глубоко вздыхает и снисходительно смотрит на брата снизу вверх. Неизвестно, как у него это получается.
Наверное, это личные проблемы или глупые переживания.
- Рассказывай, Запад. - Пруссия собран и сосредоточен, но очень не хочет этого показать. Он лениво помешивает ложкой чай и думает, что сделает все возможное, главное - чтобы Людвиг не понял, как он обеспокоен.

Со скрипом бесконечно медленно отворилась дверца одного из шкафчиков, ложка печально звякнула от удара о чашку - Гилберт ее просто выронил. Красные глаза, прищурившись, загорелись яростью. На кухне резко повисло напряжение, после слов Германии звенящая тишина особенно давила.
Сукин сын, черт тебя подери!
- Мне не плохо! - выпалил Гилберт, вскочив со стула и упершись ладонями в поверхность деревянного стола.
Он вспылил так неожиданно и резко, сам от себя не ожидая. В два шага оказавшись всего в нескольких сантиметрах от брата, Пруссия грубо схватил его за грудки и притянул к себе, заставляя немного наклониться - он все же был значительно ниже Людвига, что особенно ощущалось на маленьком расстоянии.
- Мне, Запад, - чеканя каждое слово, низким голосом с едва различимой хрипотцой произнес он прямо в лицо напротив, - очень даже хорошо и замечательно.
Просьба денег совершенно вылетела из головы Пруссии, изгнанная такой... несправедливой, бестактной, оскорбительной и больно бьющей фразой.
- И, в отличие от некоторых, - он скривил губы, не отрывая пристального и полного негодующего презрения взгляда от глаз Людвига, - я в состоянии позаботиться о себе самостоятельно.
Скажи еще слово, и я тебе врежу, Запад!
Байльшмидт был оскорблен до глубины души, рассержен и зол - правда всегда била по нему больнее всего.

Отредактировано Gilbert Beilschmidt (2009-05-18 03:08:53)

Ведомый чужим желанием, руки Гилберт убрал, да. Но исключительно для того, чтобы, с размаха хоть и маленького, не занося правую руку сильно за спину, но точно, резко и быстро вмазать кулаком в челюсть Германии. Нельзя было сказать, что в рукопашном бое Пруссия очень хорош, холодное оружие было его призванием, но это и не то, что обошло его в жизни стороной.
В ярости Пруссия совершенно себя не контролировал, не отдавал отчета, заведясь, тяжело останавливался. То, что перед ним брат совершенно не заставляло его колебаться, напротив. Может быть, потом Гилберт бы и пожалел, что кинулся на Людвига, единственного, к кому проявлял ласку и заботу, кому показывал свою привязанность и любовь (ну, так, как умел. а то, что умел плохо - мелочи).
Но Запад бросил еще одну неаккуратную фразу, и, хотя, казалось бы, куда еще больше, Байльшмидт звереет настолько, что бьет его по лицу.
Он вцепляется левой ладонью в светлые волосы, хочет оттянуть голову назад - так будет удобнее, и заносит правую руку для нового удара, после которого достаточно слабой подсечки, чтобы Людвиг упал. Гилберт ничего не отвечает, то ли слов не нашел, то ли просто не считает это необходимым.

Удар у Людвига оказался весьма впечатляющим. Гилберт невесело усмехнулся разбитыми губами и сплюнул кровь со слюной.
Совсем уже вырос, да, мой мальчик?
В прямом смысле в подвешенном состоянии особо не подергаешься. Точки опоры нет, не развернуться, не замахнуться, но Гилберт все равно бьет раскрывшегося Германию в печень со всей возможной в таком положении силой. А когда Запад невольно немного сгибается, вновь чувствуя опору под ногами, отводит правую на полшага назад и, спружинив и шагнув обратно вплотную к Германии, бьет уже гораздо сильнее в то же самое место.
Губы болят, разбитые о зубы. Пруссия радуется, что челюсть пока цела, и демонстративно облизывается, прищурившись. Шершавым языком гладит кровоточащую трещину. Он чертовски азартен, этот Байльшмидт, у него даже щеки раскраснелись. Внезапное понимание того, что этот конфликт приносит ему удовольствие, которое тяжело и приятно ноет где-то в области живота, будоражит его еще сильнее.
Наверное, это как раз то, что его заставляет вновь ощущать себя полностью, цельным и живым. По-настоящему.

Когда Пруссия бьется об стол спиной, его позвоночник вспыхивает такой ослепляющей и тупой болью, что Гилберт забывает вдохнуть. Ощущения времени, пространства и осознание ситуации на какое-то бесконечно долгое мгновение покидает его. Больно, чертовски больно. Падая, он все же умудрился въехать пяткой Людвигу по носу снизу вверх. Развороченный сломанный нос Гилберт увидеть, конечно, не смог; куда больше его волновала собственная спина. Пруссия остался бы калекой, приложи Германия силу, но он просто... отпустил.
Опомнившись, Байльмшмидт глубоко и с хрипами дышал, вцепившись в края стола руками с такой силой, что пальцы побелели. К тому же, головой он ударился о так некстати стоящую на столе сахарницу.

Ушел...
Гилберт вновь невесело усмехнулся сам себе. Зачем он начал это? Зачем он здесь вообще?
Незачем.
Секунды волочились нога за ногу, а он по-прежнему лежал на столе, не в состоянии найти в себе силы подняться. Лучи заходящего солнца щекотали сознание и ласкали тело Пруссии; ранка на губе запеклась, и Байльшмидт лениво облизывал кровавую корочку. Спустя каких-то десять бесконечных минут он, кряхтя, поднялся на ноги, голова кружилась, но он все равно резко махнул ей и взъерошил ладонью волосы - проклятому сахару там совершенно не место.
Тупик. Кажется.
Дважды глубоко вздохнув и медленно выдохнув, он брезгливо встряхнул свой пиджак и, злобно сощурившись - была у него эта дуратская привычка - сделал уверенный и твердый шаг к выходу в коридор. Людвиг обнаружился в прихожей, как кстати, на диванчике, по мнению Пруссии, просто отвратительного зеленого оттенка. Странно, что он не обратил на него внимания, когда приехал. Ничего нового: Германия все так же казался Гилберту жалким. Отчего-то его стало даже жалко.
Подошел Пруссия тихо, как крадущийся кот; ступал медленно и аккуратно - спина надрывалась истошными воплями боли, в копчике кололо при резких движениях. Морщась, Пруссия нагнулся к Людвигу, стоя за его спиной и тихо на ухо сказал:
- Нет легче способа быстро отмыть и заработать деньги, Запад, как начать войну. Я думал, ты уже достаточно вырос и понимаешь, что к чему в этом мире.
Он разогнулся, господи боже, каких трудов ему стоило при этом не издать ни звука, и подошел к гардеробу. Из внутреннего кармана своего пальто он достал средних размеров сверток.
- Думаю, разработать отличный план тебе ума хватит, ты же находчив и предпринимателен. На старт, - он опустил взгляд с брата на сверток, - тебе хватит.
Кинув Людвигу на колени упомянутый кулек денег, Байльшмидт накинул на плечи пальто.
- Открой эту чертову дверь.