У Гилберта внезапно перестала болеть спина. И голова. И даже лицо. У него вообще все престало болеть - в такую ярость он впал. Разумеется, боль никуда не делась, но это казалось таким второстепенным, незначительным, что он на минуту просто забыл об этом. Людвиг, видимо, решил, что будет ему, Пруссии, указывать?! Пойти, объяснить...
А в задницу тебя не поцеловать, Запад?
- Хочешь знать, да?.. - очень тихо риторически спросил Гилберт, когда шел за Людвигом.
О, да. Он развернулся от двери и последовал за ним, отступая едва ли на пару шагов. Брат сутулился, не сильно, но Байльшмидт обратил внимание: устал он, наверное, вымотался от "общения" с родственничком.
Пруссия думает, что у него нет выбора - оправдывается. Он думает, что достаточно уже просил себя выпустить из этого холодного дома. Думает, что ни за что не останется здесь.
Поэтому, когда он заходит в выбранную Германией комнату сразу за братом, то на удивление шустрым для своего состояния движением сильно заламывает ему руку за спину, натягивает локоть в сторону противоположной лопатки. Угрызения совести из-за того, что вновь причиняет боль, его совершенно не мучают. Он не сторонник мазохизма и не желает долго и нудно обсуждать с Германией то, чего тот не в силах понять.
Поэтому Гилберт прижимает его лицом к стене, а затем, продолжая крепко удерживать, подходит чуть сбоку, чтобы не быть ударенным локтем, так близко, что чувствует тепло чужого тела. Волосы у Германии растрепаны, признаться, это очень нравится Пруссии - в детстве они у Людвига всегда такими были; отводя их кончиком носа в сторону, он касается губами ушной раковины.
- Я ничего не собираюсь тебе объяснять, Запад, - спокойным тихим голосом произносит он, и свободной рукой шарит сначала в районе одного бедра Германии, а потом - другого.
Оказывается достаточно проблематичным выудить обнаруженный в одном из карманов ключ и не ослабить хватки, но у Гилберта это получается.
- Ты можешь распорядиться деньгами так, как сочтешь нужным. Я очень рассчитываю, что ты примешь верное решение, За-а-апад. - Байльшмидт отпускает наверняка ужасно ноющую руку буквально на секунду только для того, что бы, отступив на полшага назад, со всей силы ударить костью тыльной стороны руки точно в темечко. Разумеется, удар лбом о стену не входил в его планы, но был неизбежен.
Отступает Пруссия решительно и быстро, запнувшись лишь у проклятой входной двери и ковыряясь в замке. Выходил на улицу он с таким ощущением, будто отсидел с десяток лет в тюрьме; дышал свежим, как ему показалось, даже сладким воздухом глубоко, с облегчением.
Ноги моей здесь больше не будет, гребанный ублюдок...

Отредактировано Gilbert Beilschmidt (2009-05-23 01:43:04)